Грибоедов, как истинный мастер подтекста, выбрал вариант, где двусмысленность стала главной фишкой.

Он обожал каламбуры и светские шутки, но при этом ненавидел пустую болтовню — в его черновиках сохранились язвительные пометки вроде: «Опять этот граф говорит, как мебель». Даже дипломатическую службу в Персии он воспринимал как игру в абсурд: «Здесь либо молчи, либо говори загадками — и то рискуешь быть неправильно понятым».

А ещё он терпеть не мог, когда его называли «автором одной пьесы». В ответ язвил: «Лучше одна, чем двадцать плохих». И всё же черновики показывают, что он бесконечно правил текст, вытачивая каждую реплику, как ювелир. Даже Чацкий поначалу был куда более саркастичным — но цензура и страх быть неправильно понятым заставили Грибоедова приглушить яд, оставив лишь элегантные шипы.

Финал? Ирония судьбы: человека, который всю жизнь играл словами, убили в толпе, где слова уже ничего не значили. Но его пьеса осталась — идеально отточенный памятник и уму, и горю. И, конечно, неистребимому грибоедовскому ехидству.